Потом, конечно, ушла.

А чуть позже он сел в поезд и позвонил, и ещё раз, когда поехал. И тут же стало немного легче, потому что, дорогая луна, у моего сердца есть и другое свойство: едва только поезд отрывается от перрона, меня отпускает тоска, и жизнь снова начинает возвращаться, медленно-медленно. И к следующему утру я уже снова почти полна и говорю в телефон чуть недовольно: «Доехал? прекрасно, возвращайся скорей».

Мне, дорогая луна, ничуть не странно и не стыдно, что сердце моё таково, я думаю, это называется двойственность, и кому, как не тебе, знать всё об истощении и полноте, которая не толщина, а наполненность.

2

Боюсь, моё второе письмо понравится тебе гораздо меньше, дорогая луна. Весь день думала и решила признаться: вчера я тебя обманула насчёт встречи в ресторане. Точнее, наврала, — можно ли обмануть луну? — разве лишь попытаться, надеясь, что твои узкие тёмные глаза не заглядывают в залы без окон. Но тот высокий официант всё видел, поэтому я скажу: на самом деле немножко заплакала. Я запомнила одну или две слезы, потому что они скатились как раз на ту человеческую руку, ну, я писала — ту, которая тянулась ко мне, когда я говорила по телефону. И знаешь ли, что я сделала? Губами их стёрла, не переставая скулить и жаловаться. И официант теперь готов подтвердить, что мы любовники, — а как же иначе.

Потом, конечно, ушла.

Очень давно со мной было, в другой жизни, с другим мужчиной, который тоже уезжал, а я горевала так сильно, что пошла к его другу — куда же мне было ещё пойти? С тех пор я всегда стараюсь ни к кому не приближаться в эти часы. Как хорошо, что у моего сердца есть второе свойство и вся моя тоска — до поезда, а продлись она дольше — неизвестно, что сталось бы с верностью и всеми такими вещами.

Есть у моего сердца и третье свойство: когда мужчина, наконец, уехал, я перестаю о нём думать — вообще почти забываю и с трудом могу его вспомнить, когда возвращается. Не знаю, хорошо ли это, но зато знаю точно, откуда взялось: однажды мужчина — не этот и не тот, а ещё один… дорогая луна, можно, я просто буду говорить «он», потому что какая разница, когда я горюю, — о ком? Коротко говоря, уехал, и я ждала его пять лет, а он так и не вернулся. Я потом посчитала, мы были вместе пятьдесят два дня, а ждала я полторы тысячи, не меньше. И когда сосчитала, решила, что больше никогда ни одного дня не потрачу на ожидание. Поэтому после того, как поезд отрывается от перрона, я не просто перестаю тосковать, а совсем остаюсь одна — не временно, а навсегда, на всю следующую долгую жизнь. И сразу, буквально с утра, начинаю день одиночкой, с ровным сердцем, которое никого не хочет и ничего не боится, — чего уж теперь-то бояться.

И первое свойство, наверное, тоже отсюда: каждый раз я переживаю не отъезд, а смерть любви, а это не шутки, это гораздо больше, чем просто мужчина уехал. Она умирает, а я не знаю, что будет дальше, родится ли она вновь, когда он вернётся.

Это очень, очень серьёзно, дорогая луна, но никому невозможно объяснить кроме тебя, знающей всё о смерти и возрождении.

3

А третье моё письмо, дорогая луна, тебе не понравится совсем. Поэтому оно будет последним, тем более дни твоей полноты на исходе, а кому охота переписываться с ущербной луной (это я тебя так уколола — за все глупости, что ты мне отвечала и ещё ответишь сегодня, если не обидишься окончательно).

Есть у моего сердца четвёртое свойство: иногда происходит затмение, когда душа перестаёт чувствовать своё тело. Не видит и мечется без приюта. Ты, которая всё знаешь об отражённом свете, наверняка догадываешься, как с этим справиться. Со мной так случалось всего дважды в жизни, и тогда приходилось находить себя через других людей — мужчин конечно, это проще всего. Из их любви и страсти потихоньку сгущалось моё тело, и там, где жар, там и я. Поначалу чувствуешь себя немного суккубом, а потом ничего, привыкаешь. Возможно, есть и другие способы, — йога, наверное, помогает, — но этот быстрее всех.

И я прямо вижу, как тебе хочется поговорить о верности и прочих таких вещах, как твои круглые щёки распирают вопросы, в ответах на которые ты не нуждаешься. Потому что есть у моего сердца пятое свойство, которое присуще и тебе.

Всякий знает, что для каждого человека луна — одна, но не все помнят, что и у луны каждый человек — единственный. Только на него она смотрит и никогда не отворачивается, ему улыбается, ему пишет письма. Он один у неё зелёный цветочек в аське, и если он глядит на неё, она отвечает ему взглядом. И тот, кто однажды это поймёт, никогда больше не заговорит с луной о верности.

Поэтому не вини меня, дорогая луна, — ни меня, ни его, ни любого, кто стал по твоей милости рабом приливов и отливов; кто показывает новому месяцу деньги, а в полнолуние пляшет и плачет; кто сегодня ночью полюбит, а через две недели не вспомнит, кого; кто всегда возвращается — каждые двадцать восемь дней — и всегда уходит.

Кто бы говорил, дорогая луна, кому, как не тебе, знать всё об изменчивости и постоянстве.

Александра Тайц

Голландский самурай

«Роберт Сан-Мигель — редкая скотина», — подумал Тоши и нажал на «Ответить всем».

«Хай, Роберт, — настучал он быстро, — несмотря на то что СПП версии УКК не может быть внедрен без АПК ИДМ, я настаиваю на повторной валидации РВМСиК. Расписание моей группы не позволяет включить СПП без ППОЗО, и я считаю иное временное распределение неразумным и неэффективным. Кстати, внедрение лингвистического пакета третьего уровня назначено на 18 декабря».

Он перечитал, удовлетворённо вздохнул и добавил фирменное:

«С немеркнущим уважением, Кимитоши Сато, менеджер группы разработки».

«Немеркнущее уважение» он придумал, когда поступил работать в контору. Тоши родился в Редмонде, вырос в Сакраменто и по-японски говорил с журчащим калифорнийским акцентом. В конторе он, однако, считался экзотическим персонажем и имидж как мог поддерживал.

«Роберт Сан-Мигель — редкая скотина. Яйца у него словно апельсины, — пробормотал Тоши. — Мерзавец. Подставил полсотни человек запросто так, добро бы выгода какая была». Он укоризненно покачал головой и открыл следующее письмо.

«Тоши, группа из Техаса приезжает в четверг. Я уже буду в отпуске, так что развлекать их тебе. Не забудь собрать все чеки. Бюджет есть, но не шикуйте там особо».

— Редкая скотина, — с раздражением подумал Кимитош-сан, — и я его ещё и развлекай.

У Роберта оказалась бородка как у настоящего Сан-Мигеля, и весь он был такой коричневый и блестящий, что Тоши сразу забыл и про то, что Роберт — редкая скотина и подставил его как мальчишку, и про то что было велено не шиковать, и про то, что он уже сравнительно немолодой человек уважаемый специалист. Честно сказать, он вообще мало что помнил, разве то, что Роберт Сан-Мигель мягким басом предложил называть его Робом.

Поэтому сначала они пошли во французский ресторан, потом в какой-то новомодный бар со стеклянными светящимися столиками. В стекло столешниц были впаяны старые микросхемы. Роб углядел одну, маленькую, синюю, и растрогался:

— У меня в первой машине такая память была… Ты не серчай, на меня самого знаешь как давили?

— И у меня, — ещё более растроганно ответил Тоши. — Да что я, не понимаю, что ли? Выпьем!

Потом они, кажется, ходили на каток. А может, в зоопарк, Тоши не помнил. Потом вся группа куда-то делась, было уже темно, и они с Робом очутились почему-то на автобусном вокзале, на скамеечке, и Роб, жарко дыша Тоши в ухо, говорил тихо и быстро, Тоши не слышал слов, слышал только голос — глубокий и глухой. От Роба пахло горячим песком, лошадьми и мускусом. А может, это всё Тоши показалось.