Думаю, нам пора оставить Лизу именно здесь — впереди у неё ещё много длинных дней, наполненных осторожными движениями и взвешенными словами. Как бы ни закончилась эта история, нет нужды беспокоиться о ней — может быть, он вернётся, привезёт обратно все свои рубашки и снова будет спать рядом с ней, тесно прижавшись, согревая её шею своим дыханием, и вполне возможно даже, что он не захочет больше никуда уходить от неё, и она будет смотреть, как он стареет, проводить пальцем по его лбу в том месте, где волосы начинают редеть, в ожидании дня, когда можно будет распустить свою армию по домам. А может быть, не дождавшись этого дня, Лиза оставит его сама, отмахнувшись от его уговоров, не слушая упрёков, и уйдет, и освободится. Будет ли она после этого счастлива? Возможно, что не будет. Но она, наконец, будет спокойна.

Дура

По пути на кухню за чистыми бокалами Саша чуть скашивает глаза и сквозь балконную дверь видит тёмный силуэт мужа и рядом с ним, чуть ближе к свету, Алисину невысокую фигурку, они стоят на балконе и курят — единственные, кто за последний год не поддался всеобщему стремлению к жизни без сигарет, и теперь их обоих во время застолья всякий раз изгоняют из-за стола, даже в ресторанах им приходится выходить на улицу — большинством голосов теперь выбираются стерильные некурящие залы, где на столиках вместо пепельниц маленькие бесполые букетики и где они ровно спустя четверть часа ловят друг друга взглядом, одновременно встают и начинают пробираться к выходу — часто случается, что под конец вечера они перебираются на улицу совсем — Алиса сидит в платье прямо на краю тротуара, заталкивая окурки в канализационную решётку, в его пиджаке на плечах, время от времени он скрывается внутри и выносит ей коктейли.

Все привыкли к этой их отдельности настолько, что даже перестали шутить по этому поводу. Открывая дверь, Саша говорит — ну наконец-то, сколько можно опаздывать — все собрались, но он без тебя такой скучный, за сорок минут не произнёс ни слова, и — ему — приехала твоя собутыльница, давайте только без конкурсов в этот раз, ладно, в прошлую пятницу залили весь стол своей текилой, побили рюмок, мы вас еле растащили по кроватям; спустя несколько часов Алиса кричит ему через стол — вот! да! эта песня! ты знал! — и он вскакивает и делает погромче, заглушая разговоры, а она торопливо, цепляясь чулками, выбирается сквозь чужие ноги танцевать, муж её при этом разводит руками, улыбаясь, и говорит — ну пока, дорогая, и все смеются; ещё часа через три — кто-то уехал, кто-то, зевая, ждёт такси в гостиной, а они вдвоём сидят на кухне и стучат маленькими текильными стаканчиками, громко крича — пять! шесть! — и Саша просовывает голову в дверь и говорит ему — да тише вы, разбудите Катьку, он тихонько стукает рюмкой по столешнице и шёпотом говорит — семь, и потом, громче — эй, ты не выпила! — и Алиса смеется — заметил, наконец, я уже третью пропускаю, как ребёнок, ей-богу.

Изредка появляющиеся в компании новые люди переглядываются и поднимают брови, и нередко заводят осторожные разговоры с Сашей или с Алисиным мужем, но муж Алисы слишком насмешлив с чужаками и на вкрадчивые полувопросы отвечает — мы по пятницам меняемся женами, вас что, не предупредили, а от Саши намеки и вовсе отскакивают, как шарики для пинг-понга, она улыбается — очень вежливо — и как бы ждет продолжения незаконченных фраз, которые невозможно произнести целиком, не оказавшись бестактным, и которые повисают в воздухе без ответа.

Разумеется, это спокойствие было с Сашей не всегда — лет пять назад она ещё не научилась следить за лицом, в самом начале — и сейчас ей неловко об этом вспоминать — она затеяла с ним несколько неприятных ночных разговоров, которые только его рассмешили, какое-то время она боялась оставлять их с Алисой наедине, разогнав прочих гостей и роняя голову на стол, пыталась досидеть с ними до утра, теряя нить их разговоров, не улавливая смысла шуток, ей не удавалось столько выпить столько не спать, она никак не могла научиться разбираться в музыке, которую они обожали, и бросала книжки, которые они совали друг другу, после десятой страницы. Когда силы оставляли её, Саша сдавалась, уходила спать, но в любой момент заглянув к ним позже, она заставала их только и исключительно за разговорами.

Одно время, когда уже было ясно, что ей не удастся сдвинуть в сторону глыбу этой странной дружбы, она старательно пыталась быть красивее — и не было в её жизни ни раньше, ни когда-нибудь потом периода, когда бы вопрос выбора одежды стоял так остро, так мучительно, — она всякий раз трижды переодевалась даже перед простой поездкой в лес на шашлыки, не говоря уже о каких-нибудь более торжественных поводах, — и ей так ни разу и не удалось попасть в точку, в платье с открытой спиной она чувствовала себя разряженной дурой рядом с Алисиными простыми черными брючками, а стоило одеться проще — Алиса появлялась в шёлковом футляре с длиннющей ниткой жемчуга вокруг шеи, и Сашу опять начинало преследовать чувство собственной невыносимой неуместности. Алисе всё было к лицу, всё у неё было к месту — и рваные джинсы, и шёлк, трёх небрежных движений было ей достаточно, чтобы превратить её обычные мальчишечьи вихры в гладкую вечернюю прическу с блестящим пробором, в отчаянии как-то раз Саша чуть было тоже не остригла волосы — но, поделившись этой идеей с мужем, вызвала у него панический ужас, Шурик, ты рехнулась, такая роскошная грива, даже не думай, и вовремя остановилась.

Алиса была всегда. С самого начала он рассказывал о ней слишком много, они вместе учились, потом работали, соревнуясь карьерами, как-то раз, давно, отдыхая дикарями в Крыму, даже вместе дрались с какой-то местной шпаной, Алиске разбили губу, я её еле оттащил, она совершенно ненормальная, говорил он Саше с гордостью, и из-за этого Саша больше волновалась перед встречей с ней, чем перед знакомством с его родителями, — её не покидало нелепое ощущение, что именно Алисе она должна понравиться, она была заранее раздражена и, неожиданно для себя, поняла, что она действительно, по какой-то непонятной причине понравилась Алисе, а та, вопреки здравому смыслу, понравилась ей.

Степень неприличной, бесполой интимности, существующей между ними, поначалу шокировала Сашу — ты поменьше корми его, раньше бегал по бабам, был поджарый, а с тобой успокоился и кабанеет, говорит Алиса и хлопает его по животу — испуганно метнувшись глазами к его лицу, Саша видит, что он улыбается; позже, вечером спустя полбутылки текилы, они обсуждают Алисиных любовников — соскочит, мне кажется, говорит Алиса горестно; жалко, такого марафонца так сразу и не найдёшь, он отвечает — сиськи у тебя прекрасные, девочка моя, но ты опять раньше времени открыла рот, правда, как я тебя учил, — никто не любит умных баб, не надо ему про Доу-Джонса, улыбайся и молчи, мне скучно молчать, ты же знаешь, говорит она, знаю, говорит он, знаю.

Аписин муж не ревнует к нему — так думает Саша, — хотя в точности этого не знает никто, впрочем, он не такой уж давнишний, этот её муж, и прав у него пока не так уж и много, а тот, что был до него, исчез совершенно по другому поводу, Алисе не везёт с мужчинами — это вечная тема для шуток между ними, над которыми смеётся даже она сама; когда Саша упрямится, он говорит ей — не включай мне Алису, а как-то в постели, под утро, после очередной красочной Алисиной ссоры с мальчиком у них на кухне, он говорит — я бы на его месте дал ей в зубы как следует разок, и Саша потом долго лежит без сна, слушая его ровное дыхание, и думает, что же именно он хотел сказать.

Всё переломилось вдруг, когда Саша была беременна Катькой, — заботливый, предупредительный, он в правильных местах беспокоился и очень её баловал, но она вдруг остро осознала отсутствие плотской радости, которая всегда была между ними раньше, — возможно, оттого, что ей самой стало сложно любить своё обезображенное беременностью тело, стоя у зеркала, она рассматривала выпученный, чужой живот, выросший на ней к седьмому месяцу, — твердый, с какой-то жуткой черной полоской шерсти ниже пупка, у неё отекло лицо и щиколотки, а руки — раньше тонкие, покрытые золотистым пухом, с четким контуром мышц под светлой кожей — вдруг провисли, и любая маечка оставляла на них уродливые следы, ей стало душно спать с ним, как прежде, ложкой, и во сне она сбрасывала его руку. Она слишком хорошо его знала, чтобы не обратить внимание на его раздражение, которое он пытался в себе гасить, а затем, даже раньше, чем он сам, она отчетливо и бессильно вдруг увидела, с кем именно он ей изменит, и потом уже только наблюдала, отмечая про себя этапы, с ужасом понимая, что не может помешать этому, потому что за всё время, которое успела прожить с ним рядом, не сумела придумать языка, на котором могла бы поговорить с ним об этом, и сейчас была слишком слаба, чтобы бороться. Он выбрал самый лёгкий и привычный вариант — следя за Алисой, Саша не смогла вовремя сбросить нескольких своих вечно голодных, малоискренних подруг из прошлой жизни, одна из которых с радостью ответила и подхватила его внимание, и хотя его увлечение было явно неглубоко и временно, Саша задохнулась от боли, сжалась и — неожиданно — расплакалась Алисе в телефон, а Алиса — так же неожиданно — вдруг приехала, села близко, рядом, молча выслушала Сашины слёзы, а после коротко обняла её и сказала — не будь дурой, не реви, иди уже и накрась глаза наконец, сейчас мы порвём эту козу, и буквально за пару следующих вечеров уничтожила Сашину подружку-стервятника начисто, несколькими мазками — Алисе было можно всё, и она хамила, провоцировала, задирала её до тех пор, пока не вызвала у неё омерзительную истерику, после которой они с облегчением посадили её в такси и полчаса потом все вместе, на кухне, брезгливо обсуждали случившееся — в эту ночь Саша засыпала спокойно, не сбрасывая его руки, чувствуя, что всё закончилось.